Патриотизм в России – на повестке дня, вместе с православием, подключаемым туда же. В православии выдвигают на первый план религиозную санкцию воинских подвигов. Это, в общем, не ново: известно, что половина русских святых – князья. Но все-таки в старые времена в Сергиевом Посаде попы не учили школьников воинским приемам: недавно видел такое в телесюжете. Так что православие и народность налицо, о самодержавии пока не будем. Но два кита наличествуют.

Патриотическим содержанием издавна наполнялось понятие «Святая Русь». Сейчас воочию убеждаешься, что качеством святости наделялось непременное участие церкви во всех государственных мероприятиях. Как есть, так и было: на примере нынешних отцов-пустынников нетрудно оценить святость казенной церкви во все времена. Конечно, были исключения, был Сергий Радонежский; но это было в ситуации, так сказать, выигрышной для Руси: борьба с иноземцами на своей земле. В такой борьбе все свято и без ладана.

Нельзя сказать, что «патриотизм» – несуществующее понятие, идеологическая абстракция, созданная утилитарными нуждами того или иного государства. Не будем повторять сомнительную фразу Самуэля Джонсона, вторично запущенную в оборот Львом Толстым: под «прибежищем негодяев» следует понимать как раз государственно-идеологическую утилизацию этого понятия. А то, что патриотизм возможен, доказывают лучше всего как раз соотечественники д-ра Джонсона. Первое, на инстинктивном уровне движение англичанина, услышавшего о бедах, грозящих отечеству, – взять билет на пароход и поскорее отправиться к утесам Дувра. Так сделали все англичане, бывшие в Голливуде в 1939 году. В романе Ивлина Во «Офицеры и джентльмены» представлена ситуация, по-нашему, совсем уж абсурдная: вернувшегося с началом войны из Италии богатого англичанина все никак не востребует военное ведомство, и он устраивается в армию по блату. Известна склонность этого автора к гротеску, но на художественные особенности этот эпизод никак не списать: Ивлин Во сам фронтовик, этот его роман построен на автобиографическом материале.

Интересно: в подобной ситуации побежит ли спасать Россию какой-нибудь новоросс-нувориш, оказавшийся, скажем, в Куршевеле?

Мне скажут: что же, в России, в Советском Союзе не было добровольцев в 1941 году? Но добровольцы 41-го – отнюдь не согнанные на митинг люди непризывного возраста, которым было предписано изобразить всенародный отклик на речь Сталина 3 июля. Добровольцев, даже подделывавших свидетельство о рождении в сторону призывного года, была масса среди индоктринированного юношества, пылких комсомольцев, идеалистов режима, еще не успевших в так называемое мирное время вкусить его яств. И таких было много. Но крестьян было больше, и они, как известно, первым делом побежали в плен к Гитлеру. Если б Гитлер не был маньяком, он взял бы сталинский СССР голыми руками, да к тому и шло. Но он был именно маньяком, таким же злом, как Сталин, только еще чужим. И Гитлер сыграл свою роль в становлении советского патриотизма – точь-в-точь как его антисемитизм по-новому сплотил евреев.

Тут и обозначается парадокс: можно говорить скорее не о русском, а о советском патриотизме. Он возник на законном основании Победы, возник спонтанно, без подсказки сверху – и тут же был идеологически утилизирован: сначала Сталиным, грубо его национализировавшим (тост за русский народ), а потом позднесоветскими застойщиками (Хрущев – это тоже застой, идеология осталась незыблема). Советский патриотизм питался, а вернее, по нынешнему пакостному выражению, «подпитывался» исключительно из милитарных источников. Советский космический бум, «советские победы в Космосе» – идеологическая утилизация милитарных исследований, способствовавшая укреплению милитарного же, а не культурного шовинизма. Культурный шовинизм («мы лучше не потому, что всех сильнее, а всех умнее») тоже возможен, он процветал в еще сравнительно недавней Франции. Такой послевоенный советский патриотизм неизбежно должен был обрушиться после краха советской системы и развала коммунистической империи. И никаких иных скреп в обществе и государстве не оказалось. Открывшуюся возможность обогащения назвать новым интегрирующим стимулом нельзя даже в шутку. Страна оказалась в духовном вакууме. Считать духовным наполнителем свободу информации о сексуальной жизни «поп-звезд» – такая же дурная шутка. А иной культурной информации с трудом доищешься даже и на Западе. Но Запад держится действительно богатым материальным уровнем, и пока этого хватает на все, во всяком случае, массе, демосу, пиплу хватает.

В новой России патриотического материала, то есть славного исторического прошлого, явная недостача. Победа – да. А в дальнейшей глубине? Тут сейчас нельзя похвастаться даже «покореньем Крыма». И от черноморских, и от балтийских берегов остался пшик – Маркизова лужа да Сочи. Вот его-то и раздувают в мировой центр. Но коли у пипла нет ни прошлой гордости, ни настоящего богатства, но милитарный дух по-прежнему существует – другого не завещал совок, то и выливается он в фашиствующее хулиганство, в скинхедство. Плохо то, что это идет из глубины, из самодеятельности масс. Организованы сверху разве что «Наши», молодежь хотя бы внешне аккуратная, в белых рубашечках. Но антиэстонская истерия, или триумфальная встреча выпущенного из швейцарской тюрьмы убийцы, или избиение английских футбольных болельщиков – похоже, выражают широкое настроение. Церковь раскручивают, это, несомненно, однако церковные праздники, войдя в быт, любви к самому колокольному дворянству не прибавили. Но Лугового, похоже, любят.

Так что нынешний патриотизм – стихия того же качества, что отчаяние масс в веймарской Германии, и справиться с этой стихией может разве что новый фюрер. Альтернатива – обогащение масс, рост материального благосостояния. Как будто бы оно наметилось – на основе нефтяного бума. А ну нефти не хватит? А ну, скажем, нужда в ней отпадет? Тогда что – всей Россией в Куршевель?

Источник, характер и границы советского патриотизма тем самым очерчены. Как быть с русским патриотизмом? Что вообще называют патриотизмом, любовью к отечеству? Это как раз то, что невозможно перевести не только в идеологический, но и в любой позитивный культурный план. Это не идеология, а инстинкт, голос крови, зов земли, в которую все равно так или иначе – ложиться. Вот это подлинное, бытийное, онтологическое – готовность человека к смерти. А что касается войны, так это на 90 процентов обязательный призыв и заградотряды с пулеметами.

У русского человека нет иной связи с отечеством, кроме указанной, – у человека массы, то есть «народа», который населяет «родину»: тут полную правду говорят корни языка. Да, конечно, Бердяев и прочие, посаженные на «философский пароход», не сами уехали – их выслал режим. Да, Ахматова отказалась эмигрировать и написала об этом знаменитое стихотворение, которое все советские десятилетия воспроизводили усеченным – выбрасывали слова о «тоске самоубийства» у народа, ждавшего «немецких гостей». Существует культурная идентичность, делающая Ахматову и Бердяева русскими, у них есть в России что-то еще, кроме земли, – и земли не в смысле «поместий», а будущей могилы. (У Ахматовой, кстати, на чужой, отнятой у соседа земле.) И такая культурная идентичность есть у европейцев, до сих пор есть у американцев, хотя Америку затопляют миллионы едущих «за колбасой», а не приобщаться к западной культуре (каковую, в свою очередь, новая идеология пытается растворить в абстрактном мультикультурализме). У русских же людей такого сверхприродного отождествления с родной землей не было. Не надо и колхозное крестьянство вспоминать, побежавшее в плен к Гитлеру: вспомним 17-й год и крестьян, поперших с фронта за землей – в самом что ни на есть элементарном сельскохозяйственном смысле: отбирать десятины у помещиков; а этих десятин, в сущности, и не было, они давно были распроданы тем же крестьянам, это был миф, гальванизированный революционерами. Не было этого патриотизма и раньше, хотя бы в 1812 году. Да, французов били и кустарными методами – отставших от части замерзающих доходяг, добрые сапоги стащить или там часы. Партизаны были – но профессиональные воинские отряды, засылавшиеся в тыл французам русским командованием, как и в войну с Гитлером. Денис Давыдов был, а Тихона Щербатого не было, это еще один толстовский миф, наряду с Платоном Каратаевым. Дубина народной войны – вывернутое наизнанку, с обратным знаком мародерство.

Патриотизм в самом широком, уже не только русском смысле – попытка сделать идеологию из биологии, из темного чувства общности в природных границах. Русский случай сложен тем, что этих природных, точнее говоря, географических границ в России как бы и нет, они не усваиваются обыденным или даже «культурным» сознанием. Уже было сказано, что Россия пала жертвой своих пространств, и это, видимо, самое глубокое из сказанного о ней. Эту землю не может охватить даже государство, хотя оно и претендовало на это – созданием системы, практики, традиции беспощадного деспотизма власти. Русский государственный тоталитаризм – попытка заклятия дурной бесконечности русских пространств, отчаянная и вызывающая даже трагическое сочувствие попытка объять необъятное. Но то, что власть пытается удержать, народ хочет потерять – забыть, преодолеть бессознательный страх затерянности в пустом пространстве, некий космический ужас, вроде того, что переживал Паскаль при мысли о бесконечности Вселенной. Русский народ – такой коллективный Паскаль. Но у него есть верное средство забытья и примирения с действительностью. Это, понятно, водка. Водка – отнюдь не эмпирика русской повседневности, а глубочайший метафизический концепт России. Водка – альтернатива устрашающей России, водка заступница и утешительница. Где водка, там и родина.