|
|
всетаки омрачает. Тебе ли этого не знать?
- Ну, пусть. Пусть светел твой завтрашний день. Пусть
твое завтра будет еще светлее. Но почему же смущаются ангелы,
чуть только ты заговоришь о радостях на петушинском перроне и
после?
- Что ж они думают? - Что меня там никто не встретит? или
поезд повалится под откос? или в Купавне высадят контролеры?
или где-нибудь у 105-го километра я задремлю от вина, и меня,
сонного, удавят, как мальчика? или зарежут, как девочку?
Почему же ангелы смущаются и молчат? Мое завтра светло. Да.
Наше завтра светлее, чем наше вчера и наше сегодня. Но кто
поручится, что наше послезавтра не будет хуже нашего
позавчера?
- Вот-вот! Ты хорошо это, Веничка, сказал. Наше завтра и
так далее. Очень складно и умно ты это сказал, ты редко
говоришь так складно и умно.
- И вообще, мозгов в тебе не очень много. Тебе ли, опять
же, этого не знать? Смирись, Веничка, хотя бы на том, что твоя
душа вместительнее ума твоего. Да и зачем тебе ум, если у тебя
есть совесть и сверх того еще вкус? Совесть и вкус - это уже
так много, что мозги становятся прямо излишними.
- А когда ты в первый раз заметил, Веничка, что ты дурак?
- А вот когда. Когда я услышал одновременно сразу два
полярных упрека: и в скучности, и в легкомыслии. Потому что
если человек умен и скучен, он не опустится до легкомыслия. А
если он легкомысленен, да умен - он скучным быть себе не
позволит. А вот я, рохля, как-то сумел сочетать.
И сказать, почему? Потому что я болен душой, но не подаю
и вида. Потому что с тех пор, как помню себя, я только и
делаю, что симулирую душевное здоровье, каждый миг, и на это
расходую все (все без остатка) и умственные, и физические, и
какие угодно силы. Вот оттого и скушен. Все, о чем вы
говорите, все, что повседневно вас занимает, мне бесконечно
постороннее. Да. А о том, что меня занимает, - об этом никогда
и никому не скажу ни слова. Может, из боязни прослыть
стебанутым, может еще отчего, но все-таки - ни слова.
- Помню, еще очень давно, когда при мне заводили речь или
спор о каком-нибудь вздоре, я говорил: "Э! И хочется это вам
толковать об этом вздоре!" А мне удивлялись и говорили: "Какой
же это вздор? Если и это вздор, то что же тогда не вздор?" А я
говорил: "О, не знаю, не знаю! Но есть."
- Я не утверждаю, что теперь - мне истина уже известна
или что я вплотную к ней подошел. Вовсе нет. Но я уже на такое
расстояние к ней подошел, с которого ее удобнее всего
рассмотреть.
- И я смотрю и вижу, и поэтому скорбен. И я не верю,
чтобы кто-нибудь еще из вас таскал в себе это горчайшее месиво
- из чего это месиво сказать затруднительно, да вы все равно
не поймете - но больше всего в нем "скорби" и "страха".
Назовем хоть так. Вот: "скорби" и "страха" больше всего, и еще
немоты. И каждый день с утра, "мое прекрасное сердце" источает
этот настой и купается в нем до вечера. У других, я знаю, у
других это случается, если кто-нибудь вдруг умрет, если самое
необходимое существо на свете вдруг умрет. Но у меня-то ведь
это вечно! - хоть это-то поймите!
- Как же не быть мне скушным и как же не пить кубанскую.
Я это право заслужил. Я знаю лучше, чем вы, что "мировая
скорбь" - не фикция, пущенная в оборот старыми литераторами,
потому что я сам ношу ее в себе и знаю, что это такое, и не
хочу этого скрывать. Надо привыкнуть смело, в глаза людям
говорить о своих достоинствах. Кому же, как не нам самим,
знать, до какой степени мы хороши?
- К примеру: вы видели "Неутешное горе" Крамского? Ну,
конечно, видели. Так вот, если бы у нее, у этой оцепеневшей
княгини или боярыни, какая-нибудь кошка уронила бы в эту
минуту на пол что-нибудь такое - ну, фиал из севрского
фарфора, - или, положим, разорвала бы в клочки какой-нибудь
пеньюар немыслимой цены, - что ж она? стала бы суматошиться и
плескать руками? Никогда бы не стала, потому что все это для
нее вздор, потому что, на день или на три, но теперь она "выше
всяких пеньюаров и кошек и всякого севра"!
Ну, так как же? Скушна эта княгиня? - Она невозможно
скушна и еще бы не была скушна! Она легкомысленна? - В высшей
степени легкомысленна!
- Вот так и я. Теперь вы поняли, отчего я грустнее всех
забулдыг? Отчего я легковеснее всех идиотов, но и мрачнее
всякого дерьма? Отчего я и дурак, и демон, и пустомеля разом?
- Вот и прекрасно, что вы все поняли. Выпьем за понимание
- весь этот остаток кубанской, из горлышка, и немедленно
выпьем.
- Смотрите, как это делается!..
Салтыковская - Кучино.
Остаток кубанской еще вздымался недалеко от горла, и
поэтому, когда мне сказали с небес:
- Зачем ты все допил, Веня? Это слишком много...
Я от удушья едва сумел им ответить:
- Во всей земле... во всей земле, от самой Москвы и до
самых Петушков - нет такого, что было бы для меня слишком
многим... И чего вам бояться за меня, небесные ангелы?..
- Мы боимся, что ты опять...
- Что я опять начну выражаться? О, нет, нет, я просто не
знал, что вы постоянно со мной, я и раньше не стал бы... Я с
каждой минутой все счастливей... и если теперь начну
сквернословить, то как-нибудь счастливо... как в стихах у
германских поэтов: "Я покажу вам радугу! или "Идите к
жемчугам!" и не больше того... Какие вы глупые-глупые!..
- Нет, мы не глупые, мы просто боимся, что ты опять не
доедешь...
- До чего не доеду?!.. До них, до Петушков - не доеду? До
нее не доеду? - до моей бесстыжей царицы с глазами, как
облака?.. Какие смешные вы...
- Нет, мы не смешные, мы боимся, что ты до него не
доедешь, и он останется без орехов...
- Ну что вы, что вы! Пока я жив... что вы! В прошлую
пятницу - верно, в прошлую пятницу она не пустила меня к нему
поехать... Я раскис, ангелы, в прошлую пятницу, я на белый
живот ее загляделся, круглый, как небо и земля... Но сегодня -
доеду, если только не подохну, убитый роком... Вернее - нет,
сегодня я не доеду, сегодня я буду у ней, я буду до утра
пастись между лилиями, а вот уж завтра...
- Бедный мальчик... - вздохнули ангелы.
- "Бедный мальчик"? Почему это "бедный"? А вы скажите,
ангелы, вы будете со мной до самых Петушков? Да? Вы не
отлетите?
- О нет, до самых Петушков мы не можем... Мы отлетим, как
только ты улыбнешься... Ты еще ни разу сегодня не улыбнулся,
как только улыбнешься в первый раз - мы отлетим... и уже будем
покойны за тебя...
- И там, на перроне, встретите меня, да?
- Да, там мы тебя встретим...
- Прелестные существа эти ангелы! Только почему это
"бедный мальчик"? Он нисколько не бедный! Младенец, знающий
букву "ю", как свои пять пальцев, младенец, любящий отца, как
самого себя, - разве нуждается в жалости?
Ну, допустим, он болен был в позапрошлую пятницу, и все
там были за него в тревоге... Но ведь он тут же пошел на
поправку - как только меня увидел!.. Да, да... Боже
милостивый, сделай так, чтобы с ним ничего не случилось и
ничего никогда не случалось!..
Сделай так, Господи, чтобы он, если даже и упал бы с
крыльца или печки, не сломал бы ни руки своей, ни ноги. Если
нож или бритва попадутся ему на глаза - пусть он ими не
играет, найди ему другие игрушки, Господь. Если мать его
затопит печку - он очень любит, когда его мать затопляет печку
- оттащи его в сторону, если сможешь. Мне больно подумать, что
он обожжется... А если и заболеет, - пусть как только меня
увидит, пусть сразу идет на поправку...
Да, да, когда я в прошлый раз приехал, мне сказали: он
спит. Мне сказали: он болен и лежит в жару. Я пил лимонную у
его кроватки, и меня оставили с ним одного. Он и в самом деле
был в жару, и даже ямка на щеке вся была в жару, и было
диковинно, что вот у такого ничтожества еще может быть жар...
Я выпил три стакана лимонной, прежде, чем он проснулся и
посмотрел на меня и на четвертый стакан, у меня в руке... Я
долго тогда беседовал с ним и говорил:
- Ты... знаешь что, мальчик? ты не умирай... ты сам
подумай (ты ведь уже рисуешь буквы, значит можешь думать сам):
очень глупо умереть, зная только одну букву "ю" и ничего
больше не зная... Ты хоть сам понимаешь, что это глупо?..
- Понимаю, отец...
И как он это сказал! И все, что они говорят - вечно
живущие ангелы и умирающие дети - все это так значительно, что
я слова их пишу длинными курсивами, а все, что мы говорим -
махонькими буковками, потому что это более или менее чепуха.
"П о н и м а ю, о т е ц !"...
- Ты еще встанешь, мальчик, и будешь снова плясать под
мою "поросячью фарандэлу" - понимаешь? Когда тебе было два
года, ты под нее плясал. Музыка отца и слова его же. "Там
такие милые, смешные чер-тенят-ки цапали - царапали - кусали
мне жи-во-тик..." А ты, подпершись одной рукой, а другой
платочком размахивая, прыгал, как крошечный дурак... "С фе-вра
-ля я хныкала и вякала, на исхо-де августа ножки
про-тяну-ла..." Ты любишь отца, мальчик?
- Очень люблю ...
- Ну вот и не умирай... Когда ты не умрешь и поправишься,
ты мне снова чего-нибудь спляшешь... Только нет, мы фарандэлу
плясать не будем. Там есть слова, не идущие к делу... "На исхо
-де ав-густа ножки протянул а..." Это не годится. Гораздо
лучше вот что: "Раз-два-туфли-одень-ка-как-те-бе-не-стыд-
но-спать?" ... У меня особые причины любить эту гнусность...
Я допил свой четвертый стакан и разволновался:
- Когда тебя нет, мальчик, я совсем одинок... Ты
понимаешь?.. ты бегал в лесу этим летом, да?.. И, наверное,
помнишь, какие там сосны?.. Вот и я, как сосна... Она такая
длинная-длинная и одинокая-одинокая-одинокая, вот и я тоже...
Она, как я, - смотрит только в небо, а что у нее под ногами -
не видит и видеть не хочет... Она такая зеленая и вечно будет
зеленая, пока не рухнет. Вот и я - пока не рухну, вечно буду
зеленым...
- Зеленым, - отозвался младенец.
- Ну вот, например, одуванчик. Он все колышется и
облетает от ветра, и грустно на него глядеть... Вот и я: разве
я не облетаю? разве не противно глядеть, как я целыми днями
все облетаю, да облетаю?..
- Противно, - повторил за мной младенец и блаженно
заулыбался...
Вот и я теперь: вспоминаю его " П р о т и в н о " и
улыбаюсь, тоже блаженно. И вижу: мне издали кивают ангелы - и
отлетают от меня, как обещали.
E-mail: 
info@telesys.ru
